Рыгору БОРОДУЛИНУ
- Жил-был лет триста тому назад в белорусском городе Рогачеве небогатый, но родовитый дворянин, а по имени Гервасий Выливаха1.
- Был он колена Довойнов, из клана Мечей, а коего герба - за давностию лет позабылось. Всего имущества у него было - замок-развалюха, несколько лошаденций в годах мафусаиловых, латы да меч, да еще доска шахматная, но зато был он богат друзьями и не обойден женским вниманием.
- Собою был дивно красивый и нежный, поведения же - самого предосудительного.
- …Прелюбодей, ухарь, волокита, бражник, задира, бестия продувная и бабник несусветный. Не было по всей земле белорусской подобного ему. Ляхи таких называют - "завалидр?га", а мы, люди рода кривического, - "адарвирог", потому как некогда, говаривают, такие у самого Люцифера рог силой отодрали и сделали из него чару для питья. Воды нальешь и, силой самого рога, она, проклятая, делается. Я думаю - басни это.
- И друзья у него были подходящие: Андрей Горбатый из Брачиславичей, Кирик Балан из Ленивичей, Гальяш Весна из Свинчуковичей да еще Ира Франтичек, за перемет на служение пожалованный весью Мазурики, родом богемец, но пьянчуга и бабский льстец - на трех белорусцев.
- Только всей работы у них и было, что шататься по корчмам и шинкаркам да по окрестным замкам, когда хозяина нет дома, пить вино, как Днепро пьет Друть, да наяривать на лютнях и кимвалах богомерзкие песни.
- Как-то жили. Ставили и берегли деды и прадеды мед и вино - и выпить его за одну жизнь было трудновато даже Выливахе. В лесах водилась живая закуска: косули, зубры да туры. На болотах - свиязи, кряквы, чирки, грязевки, серухи, шилохвостки. В реках - судаки-калеки или балабы2 , сомы да мироны, подусты, вырезубы, язи да головли, лещи да белезны3, страдалы4, густерки, свиньи водяные - осетры, стерляди да щуки.
- Да и с прочим как-то обходилось. В те времена Могилев с Рогачевом даже в Москву поставляли готовые одежды. Портными - хоть гать гати, хоть пруд пруди. Так что портки, чуги обходились по дешевинке.
- Наберут водки, поедут в луга, вепря там какого затравят да и пекут на рожнах дичь, да песни горланят - вот и все их служение господу богу за то, что дал им живот.
- Нравом была эта компания, ровно Днепр - на версту пятьсот саженей излучин, - так что никогда не знаешь, чего от них ждать.
- Напьются да, конные, с кручи - в Днепр скачут. Или купят за три шелега5 плот, взволокут на него манатки да бочки со слезой божией, захватят всех молодок из Веселой Слободы да и сплывут так до Лоева. А мужьям городским на ту пору хоть волком вой. Из Лоева возвращаются на конях, меченых гетманским клеймом. И говорят разное. То - "подарили", а то "купили, плот продавши". Да еще зубоскалят, бесстыжие, зубы наглые продают.
- Два раза староста налагал нерушимую печать на их добро за неуплату заимовзятого. Думал - уйдут и спокойно станет в городе. Куда там, однажды они - нуждой прижатые - загнали батьку Полоуса, что десять лет со своей шайкой по округе рыскал и которого староста с войском изловить не мог.
- Загнали, отняли у него все сокровища - да и все тут.
- А в другой раз и того мудрее придумали. Епископ Смагард ходил по округе, греческого обряда церкви закрывая, а добро церковное пограбляя. Ездил, пес косоротый, как Мамай: впереди сам с войском, а за ним обоз с награбленным.
- Так они два фургона с мехами, воздухами, золотыми дароносицами, жертвенниками, крестами святыми да потирами и дискосами у него отбили и увели-таки. Богоугодное дело сделали, ан не во славу божую, а мамоны своей для.
- Так и не выкурили их из гнезд.
- В богатых, но потертых одеждах, светлоокие, всегда под хмельком. Вокруг лирный зык и волынный рев. На седлах - женщины. На плечах - соколы. В сердцах - страха божьего нету.
- Рогачевская громада, все мужи высокие и радцы, благодаря им потеряли человечье подобие. Уже словно и не человеческая сборная сидела в раде и на копе6, а стадо развесисторогих оленей. И не смотрели эти олени друг другу в глаза от великого сраму.
- Увели они благоверную у пана земского писаря, и у пана кастеляна увели, и у пана надсмотрщика за бобровыми селениями. А сам Гервасий Выливаха увел и поял вельми многих, и даже любовницу полковника Чижа. Полковник изловил их с лицом7 и кинулся было бить, так они полковника напоили насильно и, пьяного, повезли в гости к рогачевскому ксендзу, где полковник с ксендзовой экономкою оскоромился, учинив свальный грех. Ксендз поутру, с горячки, да головной болью страдаючи, закатил заутреню и на той заутрене пана Чижа проклял во имя римской церкви до девятого колена.
- А потом случилось чудо. Нашли на замковом подворье серебряный ларец, который упал с неба. Так недавно упал, что еще тепленький был. А в ларце том драгоценности. А поверху написано, что все это посылает святой Юрий тому из горожан, кто не нарушил ни одного из божьих заветов.
- Над этим ларчиком сцепились все. И замковые великие люди, и костельные, и люди церкви. Каждый хотел доказать, что это ему, а поэтому всех других охаивал и уличал. И оказалось, что только содомского греха в городе и не было. И так это было мерзко, что мужики после целый год боялись ездить на городское торжище - коль уж такие там начальные люди. Едва не захирел город.
- А ларец тот, как потом выяснилось, о чем и документ был заверен и схоронен у ларника8, сделал могилевский золотарь Матюшка. А драгоценности-то все-все были не настоящие, а фальшивые были. Вот тебе и Юрьев завет!
- Камни те заказал Андрей Горбатый, а ларец - сам Выливаха. Удивительная была их братия. Коней любили - как татары аль угры, собачники были - похуже английцев, а уж что до женского полу - упаси нас, господи боже, и помилуй, такие антихристы.
- Вербеной волосы намастят, да по замкам, к паням. В глаза глядят ангелами, а у самих ниже поясницы хвост дьявольский. И слова же откуда-то брали - "солнце ты мое последнее, лада моя, ветрило мое на пути к вечному спасению, упование мое". А ноздри-то, ноздри у самих - ровно у жеребцов трепещут, не ровен час - заржут.
- Если бы перед королем Цикмуном9 пало столько замков, сколько перед ними жен, - володеть бы королю половиной света. Но королю не так везло.
- Сладить с ними никак не могли, даже когда Гервасий Выливаха посягнул на супружницу могилевского войта. Войт был по годам скуповат. А жена у него была баба щедрая: чего ни попроси - не откажет, уделит.
- …Несчастный был город. Еще недавно его крымчаки обобрали и выжгли, а двадцать семь лет перед тем то же само сделала московская рать.
- Куда как предостаточно, ан нет: свой, внутренний нашелся татарин, богомерзкий Гервасий.
- На духовном суде всю компанию срамил епископ. Говорил, что смущают они народ самим своим проживанием, вынуждают бо сомневаться в непогрешимости бога. И они де - божии твари, выходит инде, что Всеведущий навроде худого гончара.
- Они, однако ж, не убоялись и догмат непогрешимости бога подсекли под корень, говоря, что даже он творит на этой земле много чего непотребного. К примеру, сиськи у мужчин. Не было еще на свете мужчины, которому они хоть раз спонадобились. А если Творец замыслил украсить ими мужчину - то для чего налепил их на месте, всегда прикрытом одеждами?
- Епископ только ртом хватал, а потом, посрамленный, напился и стал думать над этой причиной. И чем долее думал, тем больше пил, пока умом не тронулся.
- В те времена как раз объезжала свои земли милостивая королева Бонна, из рода Сфорца, супруга его королевской светлости, Цикмуна. Навестила она и свой рогачевский замок, которому столько привилегий и щедрот уделила и основательницей костела в котором была. И властители города ринулись к ней, как к последней надежде.
- - Матушка, радетельница наша, спаси! В боге сомневаться починаем. Гервасий вон даже игуменью Озерянского монастыря искусил, и ничего ему с той причины не было, окромя радости.
- Королева была милостивой, но и строгой, и Великий Цикмун не напрасно говорил, что пока она над державой - о моральности можно не сокрушаться.
- Позвала она к себе Выливаху; и много рыдали все его приятели, а особенно Ира Франтичек, что не вернется уже к ним такой славный друг и собутыльник, с которым так приятно было всегда коротать время.
- А Выливаха пришел прямо в золотую палату, увидел женщину с большими глазами и строгим ртом, монаха-писаря и палача, улыбнулся и сказал:
- - Солнце тебе всегда на путях, пани-мать.
- - Солнце сжигает.
- - Ведаю.
- - Так как же осмелился ты, червь, смущать покой целой земли? И мне солнца желать.
- Она была из Италии, и Выливаха знал это.
- - Потому что, думаю, мало тебе его у нас.
- - Зато у меня их тут два.
- Имела в виду короля.
- - И оба далече, - сказал Выливаха.
- Стоял и ухмылялся вишневым наглым ртом. А волосы были золотые, очи светлые. И поняла Бонна, что он не простой куроцап.
- - Так что же это ты делаешь, Гервасий?
- - Ничего. Однажды увидел я в полях Вересковую Женщину. Ту, что криками людей пугает, и потом обязательно кто-нибудь помрет.
- - То-то все говорят, что с дьяволом ты якшаешься.
- - Это не страшно после некоторых женщин… Так вот, у нее были распущеные волосы, и кричала она так, что у людей дрожали сердца.
- Гервасий улыбнулся.
- - А ты? - спросила Бонна.
- Голова Гервасия смиренно и нежно склонилась.
- - А я… пожалел ее, пани-мать. Она была, видно, пригожая женщина. И вот проблуждала весь век по вересковым пустошам, стращая всех жуткими воплями. Так и не изведала, какие луга за Днепром, какое теплое сено, как пьянит вино, как не поймешь, шепот это или шорох вербы на ветру. Так и не узнала, как цветет розовый боярышник у моего замка… И мне стало жаль ее. Мне всех жалко - такое уж у меня сердце.
- Бонна опустила ресницы.
- - Объясни.
- - Хорошо. Только вели выйти… вот этим.
- - Почему?
- - Они не поймут.
- Королева приказала им выйти.
- - Почему они не поймут?
- - Они не знают, что такое жизнь. Черный потому, что он монах. Красный - потому, что он враждует с жизнью, выкручивает и выламывает то, что бог даровал в целости - на радость человеку. И потому они враги жизни, враги бога.
- - Но ты обижаешь людей.
- - Я обижаю мертвых людей. Живого - не обидишь.
- - А епископ?
- - Никто еще не пил, не ел, не спал и не целовался в костеле. А они хотят сделать костел из всего мира. Как будто бог, пожелай он такого, не сделал бы этого сам… Дал же он нам для чего-то леса и реки и даже такую бесполезную вещь, как лунный свет.
- Улыбнулся.
- - Любопытно, какие волосы у милостивого пана-короля, когда в них запутается луна?
- - Не знаю, - сухо сказала она. - У меня есть опочивальня.
- - Тогда суди меня, королева. Только помни - это будет суд домашнего лебедя над диким.
- - Почему ты так делаешь? - с любопытством подалась она к нему.
- - Жизнь коротка, как закат. Вот солнце над водой, а вот - в Днепре.
- - Ты не веришь в рай?
- - Так не бывает, чтоб и тут и там было хорошо. А мне хорошо здесь.
- - А мне - нет.
- Ресницы у Выливахи задрожали.
- - Не твоя это вина, пани. Люди не умеют жить, а потому судачат о грядущем, которого не будет. Сегодня мы верим и мучим свое бедное тело во имя величия, за которое завтра нам воздадут. Сегодня мы исторгаем из сердца любимых, потому что нам нужно возвеличить королевство, а любить будем завтра.
- Голос его звенел, как скрипка.
- - И ты… не думаешь, что о том самом величии, вероятно, думал и Константин Великий, а ныне его Византия, содеяв великое множество кровавых мерзостей, тлеет во прахе. И ничего не осталось. Ни величия, ни даже любви первого кесаря. Потому что ее не было. Кому же от этого легче?.. Я не хочу этого, пани…
- - Церковь требует для тебя костра.
- Выливаха пожал плечами.
- - Что же. В последнюю ночь у меня будет больше воспоминаний, чем у Константина Великого. И я не оставлю после себя иной Византии, кроме любви. А она неподвластна туркам… А тебе совет - живи. Опочивальня - это как убийство.
- - Поздно.
- - Поздно, как говорится, только в гробу. Но я не верю. Я так люблю жизнь, - потому что просто живу! - что не могу верить даже этому.
- - Утром я позову палача. Чего бы ты пожелал в эту последнюю ночь?
- - Любови.
- - Это невозможно, - почти враждебно сказала она.
- - Тогда - оказать тебе последнюю услугу. Показать тебе этот мир… Только не нужно других.
- И она согласилась. И он повез ее на берег Днепра к своему замку. Замок был старый, с обвалившимися зубцами и без ворот. Но зато вокруг белыми в темноте облаками цвел боярышник, светлел бересклет и угадывались по аромату шиповник и жимолость.
- Месяц взошел над рекою. И родились два мира. Один раскинулся вокруг, другой - переполнил Днепр. Глубоко-глубоко, до самой последней звезды.
- Бонна взглянула на мужчину и впервые увидела лунный свет в чьих-то волосах.
- …Она беседовала с ним о боге и его заветах, говорят, целых шесть недель, до дня святого и равноапостольного князя Владимира.
- Все видели, как старается она вернуть эту заблудшую душу на стезю истины, и даже король был бы утешен, увидев ее тщание в долгих диспутах. Она знала, что один обращенный стоит сотен верных, и поэтому была изобретательна и неутомима, не жалея ради дела веры ни дня, ни ночи.
- А потом уехала, так и не поколебав Выливаху в его возмутительной и закоренелой ереси и, главное, не покарав его. Удивительно, на устах у нее не было горькой улыбки, обычно сопутствующей поражению, а глаза были просветленные, словно она удостоилась созерцать святой Грааль, который, как известно, есть высшая истина.
- Никто не знал, что она даже наградила пана Выливаху: за стойкость, с какой держался ереси. Подарила ему золотой с портретом великого Цикмуна, дабы всегда памятовал разницу между собою и им. Гервасий просверлил в нем дырку и стал носить на шее вместо святого агношека. И как некоторые успокаиваются, взирая на божьего агнца, так Выливаха, случись у него дурное расположение, доставал золотой за цепочку, созерцал знакомые и родные черты, читал надпись "Sigis. - rex - polo"10, - и ему становилось легче.
- Бонна не была бы женщиной, если бы не придумала еще и такого.
- …Все чаяния городских начальственных людей пошли втуне. Радцы рвали на себе волосы и изрыгали проклятия. Никто в мире больше не мог избавить их от нечестивого Гервасия. Никто - выше бо королевы никого не было.
- Они, однако, ошибались. В то время когда Гервасий с приятелями постреливал зверя и птицу, играл с Ирой в шахматы, когда за окном льет-польет осенний дождь, а зимой нежился на шкурах с возлюбленной (а возле изголовья их прыгал в камине теплый огонь), - иная женщина готовилась в визиты к Выливахе, чтобы лишить его - наслаждений, а город - избавить от него.
- И выше этой женщины не было никого на земле. Даже Бонна была ниже ее.
- Она явилась в самый сладостный миг, когда вокруг замка только-только собирались расцвести рясный розовый боярышник, пышная жимолость и желанная, как жизнь, шипшина11. Приплелась по излучистой дорожке, тяжело передвигая с трудом гнущиеся ноги, закутавшись в черный плащ, будто ей было зябко, и осклабившись в вечной и неизменной улыбке, от которой бросало в дрожь.
- А за спиной у нее была коса, блестящая, как в последний день косовицы.
- - Добрый день, Выливаха, - сказала она.
- Выливаха сидел под кустом боярышника и потягивал сладкую романею. Светило теплое солнце, и пчелы копошились у шпунта бочки, из которой он наливал свою чару. Увидя гостью, Гервасий вытащил шпунт, и пока наливал еще один кубок, пчелы вились над тугой красной струей.
- - Пей, - сказал он, - еще совсем недавно и я думал, что день этот добрый.
- Смерть взяла склянку и, прихлебывая, села на каменную скамью. Пчелы мешали ей, и поэтому она обломала веточку барбариса с бутонами и стала обмахиваться ею… Гервасий смотрел на ветку.
- - Больно ты рано, - сказал он.
- - Полно. Не ты, а я определяю Время. Идем. Здесь слишком пахнет живым.
- - Погоди минутку.
- Он налил еще кубок и, прищурив глаза, со вздохом наслаждения выпил его. А потом - отшвырнул в сторону.
- - Пошли.
- - Ты не хочешь ни о чем попросить? - удивилась она.
- - Ты же не пустишь меня еще на один посев? - улыбнулся он. - Ты - враждебна всходам.
- - Не пущу.
- Выливаха вызывающе глядел в ее глазницы.
- - Так пошли же.
- Он что-то поискал глазами и нашел это: первый цветок шипшины. Сломал и приколол к груди.
- - Видала, - сказал он, - мы с тобой, почитай, как на свадьбу идем. С цветами.
- - Зачем ты ее сломал?
- - Это моя земля. И она останется со мною, пока ты не отсечешь в преисподней мою голову.
- Он прикрыл за собою калитку, взглянул на роскошные боярышниковые ограды и готов был идти за гостьей.
- Девушка-крестьянка шла вдоль зеленых заборов.
- - Погоди, - сказал он Смерти.
- Подбежал к белой тоненькой фигурке и крепко поцеловал дивчину.
- - О-ох, - тихо сказала она, глядя на него широкими лучистыми глазами.
- - Прощай, моя красавица, - сказал он.
- И пошел за Смертью. Девушка с ужасом и болью смотрела ему вслед. Гостья косилась на легкомысленного Выливаху и ухмылялась вечной улыбкой.
- - Я приду за нею через сорок лет, - язвительно сказала она.
- Выливаха пожал плечами.
- - Ничего. Я преподал ей неплохой урок. Последний в жизни. А скольких она еще обучит. Глупости порешь, кума.
- Он поправил на спине лютню и двинулся рядом со Смертью. Шел и каждый миг мог упасть и разбить нос, потому что совсем не смотрел под ноги, запрокинув голову в знойное небо, в котором неутомимо звенели бессмертные белорусские жаворонки.
- Курносая молчала.
- - Больше всего не люблю ходить за белорусами, - наконец сказала она. - Они такие жадные к жизни, что я начинаю думать: не ошиблась ли я со своим ремеслом. И они так любят эту землю, что я в своих пещерах нет-нет да и позавидую им.
- Гервасий не ответил. Голова у него была запрокинута, как у слепого, грудь вздымалась, ноздри трепетали. А над ним было небо и горячий свет.
- …Ближайшие на белорусский земле входы в ад находятся, как известно, довольно далеко от Рогачева.
- Один из них на дне Ревущего озера, что при Ипути (не зря же там так ревет вода, ровно кто ее глотает на дне). Второй у Ржавца, под Юхновом. Третий у Мокруш, что под Бельском.
- Все эти три входа алчны на воду. Ревущий - глотает и озерную воду, и воду Ипути. Бельский - целую речку Пониклю. Говорят, это сделано, чтобы никто из живых не попал в преисподнюю и еще чтобы питать подземные воды и котлы.
- Так что идти нашим путникам было далеко, на что Выливаха, впрочем, не нарекал.
- Шел. Дышал сладким воздухом. Изредка передвигал на грудь лютню и брал несколько аккордов.